Южный Урал, № 1 - Головин Анатолий Дмитриевич (версия книг txt) 📗
Евгений Фёдоров
ДЕТСТВО В МАГНИТНОЙ [1]
Повесть
ОТ АВТОРА
Недавно я посетил Магнитогорск — удивительный город, построенный в годы сталинских пятилеток. Он не испытал на себе старого дореволюционного прошлого: не знал ни кабаков, ни городовых, ни мещанской пошлости, грязи и волчьих законов капитализма. В нём меньше всего ощущаешь пережитки старины. В Магнитогорске особенно отчётливо сказывается новый советский уклад жизни, радостное сегодня и светлое завтра.
Магнитогорск известен всему миру. Здесь, на берегах древнего казачьего Яика, выстроен огромный металлургический завод-комбинат имени И. В. Сталина, который своей совершенной техникой вызывает зависть и тревогу у наших врагов. За годы Отечественной войны этот завод одел в броню тысячи танков. Каждый второй снаряд, выпущенный на фронте, был отлит из магнитогорской стали. Но не только чугун и сталь дали магнитогорцы Родине. Здесь в пафосе созидательного труда вырос и окреп новый человек с чертами и сознанием сталинской эпохи.
Там, где теперь простирается обширное зеркало заводского пруда, похоронена старая казачья станица Магнитная. Сорок лет тому назад я бегал босоногим мальчишкой здесь в старой станице, играл с казачатами в бабки, забирался на гору Атач в дикий вишенник, а зимой с моими сверстниками «заводил» кулачные бои на льду Яика. Смел ли я и мои сверстники, теперь седовласые батьки, тогда мечтать о той светлой, наполненной большим творческим смыслом жизни, которая пришла на берега казацкого Яика?
В большом и светлом дворце Металлурга я встретился с магнитогорцами, удивительно жизнерадостными и любознательными людьми. Они просили меня рассказать им о том, что давным-давно было на берегах старого казачьего Яика. Я долго думал о том, как это сделать и, наконец, решил написать эту маленькую повесть о своём детстве в станице Магнитной, погребённой теперь на дне заводского пруда.
I. В ДАЛЁКИЕ ГОДЫ
В начале нынешнего столетия я жил в маленьком степном городке Троицке, построенном более двухсот лет тому назад при слиянии рек Уя и Увельки. В середине восемнадцатого века здесь в степях проходила Уйская укреплённая линия, которая простиралась от современного Верхнеуральска до впадения Уя в Тобол. Крепость Троицкая, выстроенная начальником Оренбургского края генералом Неплюевым, в те времена служила оплотом, защищавшим границы России от набегов степных воинственных орд.
Прошло полвека со дня её основания, и она прославилась обширной меновой торговлей с азиатскими народами. В этом маленьком городке всё дышит седой стариной. Здесь ещё хорошо помнят пугачёвщину. До сих пор на куполах каменного собора сохранились вмятины от пугачевских ядер. На крутом берегу Уя ещё и сейчас темнеет пасть высеченной в скале пещеры, в которой по преданию Емельян Иванович Пугачёв отдыхал после боя.
В обычное время Троицк вёл сонное существование. Его прямолинейные немощённые улицы весь день были пустынны, редко бывало проскачет казак-всадник или пройдёт прохожий. Днём в жаркую летнюю пору в домах закрывались ставни и всё застывало в неподвижности. Лишь на реке купались и возились смуглые от загара ребята. Далеко над степными сопочками, в синем небе кружили орлы-стервятники, да где-то на горизонте от набежавшего ветерка поднималось облачко пыли. Город по холмам был окружён двойным кольцом ветряных мельниц, высоко поднимавших к небу свои исполинские рогатые крылья. Меня всегда тянули к себе эти старые ветряки, среди которых некоторые насчитывали более сотни лет своего существования. На одном из них жил древний-предревний мельник Спирушка, который когда-то сам срубил мельницу. Теперь мельница принадлежала внукам, а седовласый и ветхий дед сторожил ветрянку. Он любил малых ребят, и мы шумной ватагой бегали к нему послушать удалецкие сказки. Чем-то древним богатырским веяло от серых ветряков. Все они были разные и по-своему привлекательные. Вот мельница, похожая на высокий шестигранный сруб, крытый высокой шатровой крышей. А рядом с ней совсем новенькая, пахнущая смолистым тёсом, ветрянка-щеголиха. Дедка-вековик жил в покосившейся мельнице, представлявшей собою четырёхгранный сруб, который на высоте сажени суживался, а на самом верху переходил в восьмигранную башенку, увенчанную лёгкой навесной крышей. Почтенной старушке было за сто лет, но и сгорбленная большой трудовой жизнью, она продолжала работать, молоть зерно, которое привозили из окрестных станиц. Окружённый ребятами, дед сидел в прохладной тени и рассказывал сказки. А перед нами по земле бегали и сменяли одна другую густые тени быстро вращающихся крыльев. Со степи всегда дули ветры и мельницы без отдыха размахивали широкими лопастями…
В дни ярмарок мы покидали старика и все свободные минутки проводили в городе. В это время Троицк становился неузнаваемым. В продолжении двух весенних месяцев, на которые затягивалась меновая ярмарка, город жил кипучей и бурной жизнью. Я хорошо помню, как в начале мая, когда степь покрывалась пышным ковром цветущих трав, на широких караванных дорогах, выбегающих из синих степных далей, показывались шумные караваны верблюдов с карамбашем [2] во главе. Позванивая колокольчиками, сопровождаемые гортанными выкриками погонщиков, караваны в облаке пыли тянулись к меновому двору, отстроенному в двух верстах от города, на берегу Уя. Сюда из глубины Азии стекались купцы и менялы. Ташкентцы и кашгарцы, бухарцы и казахи пригоняли сюда табуны превосходных кровных скакунов, до которых линейные казаки были страстные охотники. Из далёкого Дамаска привозили знаменитые булатные клинки, от которых невозможно было оторвать глаз. Они легко перерубали толстые кованные гвозди и лёгкая ткань, попавшая на их лезвие, бесшумно распадалась на-двое. Вокруг оружейников всегда толпились группы наших рубак, понимающих толк в клинках. Тут же на торжище бухарцы и хивинцы складывали горы хлопчатой бумаги, полушёлковые материи пёстрой расцветки, от которой рябило в глазах и спирало дух у казачек. Тюки овечьей и верблюжьей шерсти, вороха овчин, мерлушек и тулупов валами лежали перед складами. Нас, ребятишек, тянули к себе мешки сладкого кишмиша и особых орехов, которые назывались чичарами. Но карамбаши зорко следили за сгружаемым в амбары добром и бичами отгоняли назойливых ребятишек, стремящихся урвать свою долю добычи. На коврах восседали богатые персы с раскрашенными хной бородами, а перед ними сверкали горки серебра и золота, как песочного, так и в персидских монетах. Владельцы их, как коршуны стерегли своё добро. Из Небесной империи, — так тогда называли Китай, — привозили лощённые и нелощённые китайки разных цветов, голи или камки, фанзы, канфы, лёгкие парчи, шёлк, лаковую, фарфоровую и финифтяную посуду, чай зелёный и чёрный, кирпичный или твёрдый, до которого башкиры и казахи были большие любители. Китайцы навозили разных красок, всякой мелочи, вроде разнообразных трубок, зажигательных стёкол, вееров и шитых шёлком картин. Вогуличи и березовцы вывешивали под голубым небом мягкую рухлядь, — меха куницы, соболя, белки, песца, волка, лисицы, выдры, россомахи, бобра, оленя и лося. Казанцы манили к себе разноцветными кожами и вышитыми тюбетейками. Великоустюгские купцы раскладывали в лавках менового двора свои товары: чернильные орешки, камедь, киноварь, шафран, деревянное поделье. Из Архангельского порта сюда доставлялась французская водка, голландский холст, лимоны и сласти. Из Екатеринбурга и Каслей шли подводы, гружённые медной посудой, узкогорлыми блестящими кумганами, большими чашами, котлами, ножами, разным железным инструментом, чем славен наш древний Урал.
В окрестной степи, которая простиралась к востоку от менового двора, паслись стада овец и рогатого скота, пригнанного казахами на продажу. День и ночь над степью стоял несмолкаемый рёв. В самом городке творилось что-то невообразимое. Он напоминал собою шумный стан кочующей орды. На площадях пылали костры, на которых солдатские жонки и форштадтские бабы варили пельмени, любимое блюдо сибиряков и казаков, пожиравших их в ужасающем количестве. В больших закопчённых котлах башкиры варили махан — молодую конину. Везде раздавались шум, крики, перебранки. У заборов, в тени, сидели вереницы оборванных нищих, гнусаво певших бесконечные духовные стихи, за которые прохожие бросали им медные деньги или куски хлеба.
